БОДРИЙЯР, ЖАН

Содержание статьи

• Сочинения

БОДРИЙЯР, ЖАН (Baudrillard, Jean), (1929–2007), французский философ, социолог.

Родившийся 20 июля 1929 в Реймсе, первым в семье мелких государственных служащих получил университетское образование. Изучал социологию под руководством французского социолога Анри Лефевра. Был знаком и испытал влияния семиотика и структуралиста Ролана Барта и канадского филолога Херберта Маршалла Мак-Люэна.

С 1966 преподавал социологию в Нантеррском университете (Париж).

Начав на рубеже 60-х публиковаться как литературный обозреватель и переводчик, постепенно превратился в широко известного и модного теоретика – с 80-х, помимо философских работ, постоянно появлялись интервью с ним и его собственные статьи, касающиеся злободневных тем: перспектив, обозначившихся с приходом Горбачева к власти в СССР, войны в Заливе и на Балканах, проблем терроризма и т.д. Он не боялся выступать в невыигрышной на первый взгляд роли пророка («войны в Заливе не было», «2000 год не наступит»), развивая свою основную тему симулятивности нынешнего состояния общественной сферы.

Философские взгляды Бодрийяра эволюционировали от позитивности ранних проектов, распространяющих парадигмы марксизма, психоанализа, структурного подхода, популярные у французских интеллектуалов второй половины 20 в., на новые области теоретизирования, – к своего рода апофатике (отрицанию, доказательству от противного) более поздних теорий.

В ранней работе Система вещей (Le systeme des objets, 1968) он предпринимает попытку создать структуралистскую теорию мира искусственных объектов, внутренняя логика развития которого не охватывается полностью категориями потребления, производства и стоимости (см. также СТРУКТУРАЛИЗМ). Дополненная субъективными факторами, описанными в психоаналитических терминах, она оказывается скорее логикой производства и потребления знаков. Вещи оказываются «бытовой мифологией», гасящей страх времени и смерти. Так, страсть к коллекционированию прочитывается как стратегия бегства от линейного времени в циклическое. Антимифологический и антибуржуазный пафос этой книги перекликается с Мифологиями Р.Барта.

Бодрийяр пытался модифицировать марксистскую теорию за счет разработки теории языка, полемизирующей с соссюровской концепцией знака (К критике политической экономии знака, 1972), (Зеркало производства, 1973) (см. также СОССЮР, ФЕРДИНАНД; ЗНАК).

Все виды стоимости (потребительная, меновая и, дополняющая стандартную схему, знаковая стоимость) рассматриваются как результат абстрагирования логики обмена особого рода – обмена символического. Такие акты как жертва, дар, потлач, плохо вписываются в схему эквивалентности, управляющую перераспределением ценностей. Клад вождя викингов, зарываемый не для сбережения средств, но для утверждения собственного могущества, не объясняется традиционными экономическими категориями. Противопоставляя символический обмен системе политической экономии, утверждает, что потребительная стоимость так же социально детерминирована, как и меновая. А поскольку приоритет отдается меновой стоимости, то потребительная выступает по отношению к ней как «алиби», представляющее принцип реальности. То есть невозможно становится приписывать какому-либо одному виду стоимости преимущественную соотнесенность с «самой реальностью», например, за счет ссылки на естественный характер потребностей. Но, лишенная естественных оснований, потребительная стоимость оказывается лишь симуляцией. Когда же статус произведенного приписывается и «реальному» (реальность производится как эффект ограниченности теоретических конструкций, как жанр искусства, как «алиби» означающего (см. также ИКОНИЧНОСТЬ)) все явления получают однородное объяснение симуляцией и общее наименование «симулякров», различающихся, впрочем интенсивностью, структурированностью, предназначением. Производимая реальность становится «гиперреальной». Самая популярная книга Бодрийяра, появляющаяся в качестве знака в первых кадрах фантастического фильма о симуляции (Матрица, 1999, реж. Л. и Э.Вачовски) так и называется Симулякры и симуляции (Simulacres et simulations. P., 1981).

В работе В тени молчаливого большинства (A L'ombre des majorites silencieuses, ou la fin du social, 1978), критикуя термин «масса», Бодрийяр констатирует невозможность описания массы в положительных понятиях, поскольку любые интерпретации, как и любые попытки воздействия на массу, сталкиваются не с противодействием (которое можно было бы и интерпретировать, и направлять), но с инертностью как таковой. Собственно инертность, описываемая Бодрийяром то как абсолютная способность поглощения, то как абсолютная прозрачность, оказывается специфической массовой «стратегией», стратегическим не-действием. Всякий может оценить свою причастность так понятой «массе» по всеобщей способности превращать любое информационное воздействие в чистое зрелище, потребляемое без остатка и без реакции.

Альтернатива системе ни к чему не отсылающих кодов, производящих «реальное» в качестве своих эффектов, видится Бодрийяру в стратегии «обольщения» (Соблазн, De la Seduction, 1979), противопоставляющей «мужественности» производства «женственность» обольщения. Спецификой женского является не какой-либо род действия, но то, что не описывается в терминах действия и называется у Бодрийяра «соблазном». Предполагается, что за любой технологией соблазнения есть сам соблазн, как внеструктурная сила, требующая не уравновешивающей реакции, но превосходящей, чрезмерной отдачи, повышения ставок в игре (понятии, которое как и «соблазн» исподволь онтологизируется). А игра без лимита ставок не может быть сыграна рационально, но только агонально (не расчетливо, а в режиме риска, смертельно опасного состязания), то есть становится игрой в наиболее чистом ее состязательном виде, и итогом такой игры может стать только агония. Если рациональные последовательности (слов, ситуаций, действий, и т.д.) могут развиваться и претерпевать кризисы, то отношения элементов в «соблазнительных сериях» подчиняется иной логике, своего рода логике лавины. Это тоже порядок, но «катастрофический порядок». Такова часто связь слов в стихотворении, очаровывающих друг друга помимо строфической, ритмической, смысловой и всякой иной текстуры; слов, появление которых вызвано своего рода причинностью, но эта причинность – катастрофическая, причинность очарования. Как если бы слова могли вступать в личностные отношения, не поддающиеся стиховедческому анализу. Так понятая стратегия «женскости» состоит в том, чтобы «полагать себя судьбой другого» (а не знаком его собственной судьбы) и, тем самым, разрушать символический порядок, обращая знаки в вещи, слова в личности и т.д.

Всякий смысл существует благодаря этическому усилию противостоять очарованию. Но, так же, как простодушная эпоха производства вещей сменяется изощренной эпохой производства потребностей, производство смысла сталкивается с необходимостью производить спрос на смысл. Нельзя более рассчитывать ни на естественность смысла (когда смысл скрыт за явлениями, которые надлежит читать как знаки), ни на его тотальность (когда смысл явлен, но обнаруживается только усилием упорядочивания, выявления структуры). Смысл оказывается производным от понятий, прежде не рассматривавшихся как центральные, таких, как игра или власть, и производится в рамках соответствующих стратегий. Производство же и трансляция смысла всегда обеспечивалась символическим порядком, некоей традицией. С подрывом этого порядка, когда знаки производятся и потребляются как вещи, метафорическое основание языка и субъективности вытесняется принципом метаморфозы – вместо трансляции значений – становление другим. Так чудесные превращения персонажей рекламы, будь то грязная посуда или неухоженное тело, не просто метафорически указывают на полезность реального продукта, но сами являются той «реальностью», которая продается. Этот процесс постоянного перехода фиксируется в терминах с префиксом транс-: трансполитика, трансэстетика, транссексуальность. А с вытеснением метафоры исчезает самая возможность языка, а следовательно и субъективности. Исчезновение же мыслимо трояко: растворение смерти в клонировании (о клонировании Бодрийяр пишет в Искусственном ребенке (1979), задолго до того, как эта тема войдет в моду), собственно смерть, являющаяся метафорической формой субъективности или, наконец, исчезновение как игра, искусство исчезновения.

Из этих трех моделей: механической, органической и ритуальной – Бодрийяр, естественно, отдает предпочтение последней, ибо трансгрессия (нарушение, преступление) возможна в отношении закона, но не в отношении правила (имманентного принципа некоторого действия, вернее даже действа, поскольку неустранимость правила, например, правила игры, оборачивается ритуализацией его выполнения). Ответом системе симуляции должны стать не бессмысленные поиски устраненной «реальности», но попытка переиграть Систему, затеяв «гиперигру», обещающую дать игровой мир обратимости и неопределенности с историей, которая больше не подчиняется никаким теоретическим схемам (даже собственной квазиисторической схеме «трех стадий симуляции» Бодрийяра), но представляет собой сцепление неподконтрольных никакому историческому субъекту событий, производимых самими вещами, вступающими не в производственные отношения, но в отношения «соблазна», «вызова», «дуэли», предполагающие непременно наличие локальных правил, но не объединяющего все закона.

Умер Бодрийяр 6 марта 2007 в Париже.

Сочинения

Система Вещей. М., «Рудомино» 1995;
Символический Обмен и Смерть. М., «Добросвет», 2000;
К критике политической экономии знака. Сб. статей. М., «Русская книга»,
2003; Соблазн «Ad Marginem», Москва, 2000;
Прозрачность Зла. М., «Добросвет», 2000

Сергей Гурко