ПАРОДИЯ

ПАРОДИЯ (греч. parodia, букв. – «перепев», «перепеснь»), подражание художественному произведению, имеющее целью создание комического эффекта; последний может быть основан на несоответствии темы и стиля: высокая тематика в сочетании с низким стилем (травестия); наоборот, высокая стилистика в сочетании с низкой темой (бурлеск) – или же на преувеличенном, чрезмерном использовании какого-либо стилистического приема. Высмеиваться может как неподобающий стиль, так и недостойная действительность.

Первые западноевропейские образцы пародии появляются в древнегреческой литературе: по преданию, эфесский поэт Гиппонакт написал пародию на эпические поэмы Гомера Илиаду и Одиссею – комическую поэму Батрахомиомахия (Война мышей и лягушек) в 6 в. до н.э. Сравним изображение готовящегося к бою греческого героя Аякса Теламонида у Гомера и бурлескное изображение готовящихся к бою мышей у Гиппонакта.

Так говорили. Аякс покрывался блистательной медью

И, как скоро одеялся весь в боевые доспехи,

Начал вперед выступать, как Арей выступает огромный,

Если он шествует к брани народов, которых Кронион

Духом вражды сердцегложущей свел на кровавую битву:

Вышел таков Теламонид огромный, твердыня данаев,

Грозным лицом осклабляясь; и звучными сильный стопами

Шел, широко выступая, копьем длиннотенным колебля.

(Илиада. Пер. Н.И.Гнедича)

Прежде всего облекли они ноги и гибкие бедра,

Ловко для этого стручья зеленых бобов приспособив,–

Их же в течение ночи немало они понагрызли.

А с камышей прибережных сняв шкуру растерзанной кошки,

Мыши, ее разодравши, искусно сготовили латы.

Вместо щита был блестящий кружочек светильни, а иглы

(Всякою медью владеет Арес!) им как копья служили.

Шлемом надежным для них оказалась скорлупка ореха.

Во всеоружье таком на войну ополчились мышата.

(Батрахомиомахия. Пер. М.Л.Гаспарова)

В средние века бытуют пародии на важнейший текст в системе культуры – Библию. В 11–12 вв. в монастырской среде Франции и Германии возникают тексты, пародирующие богослужебные обряды; впоследствии эти тексты распространяются в университетской и городской среде; поздним литературным памятником этих профанирующих и кощунственных снижений «священной речи» является роман Ф.Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль (1533–1552). В Новое время смена стилей эпохи (Ренессанс, барокко, классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, модернизм) порождает волны пародий: каждая последующая эпоха сводит литературные счеты с предыдущей, снижая ее образ комическим подражанием.

В средневековой древнерусской письменности существование литературной пародии остается проблемой для науки: большинство памятников русской монастырской грамотности, проникнутых духом религиозной серьезности, по-видимому, исключают пародию. Однако в памятниках русской литературы 17 в. можно уже без оговорок усматривать «слои» пародии. Во-первых, они присутствуют в неофициальном «кощунственном» творчестве студентов Киево-Могилянской и Московской Славяно-греко-латинской духовных академий (переделки литургий – богослужений и катехизисов). Во-вторых, об элементах пародии можно говорить в связи с появлением «приказного языка», т.е. формульной речи документов (пародия на эту «бюрократическую» речь особенно различима в повестях Шемякин суд и Повесть о Ерше Ершовиче).

Рождение светской литературы в 18 в. ознаменовывается и рождением литературной пародии. Самый авторитетный жанр литературы «века Разума» – ода – вскоре после своего фактического рождения в творчестве М.В.Ломоносова (1739) обретает пародического «двойника»: поэт А.П.Сумароков пишет несколько «вздорных од» (1759), пародируя гиперболический стиль и злоупотребление мифологической символикой в одах Ломоносова. Сравним:

Не медь ли в чреве Этны ржет

И, с серою кипя, клокочет?

Не ад ли тяжки узы рвет

И челюсти разинуть хочет?

То род отверженной рабы,

В горах огнем наполнив рвы,

Металл и пламень в дол бросает,

Где в труд избранный наш народ

Среди врагов, среди болот

Чрез быстрый ток на огнь дерзает.

(Ломоносов. Хотинская ода)

Стремглав Персеполь упадает,

Подобно яко Фаэтон,

Нептун державу покидает

И в бездне повергает трон;

Гиганты руки возвышают,

Богов жилище разрушают,

Разят горами в твердь небес,

Борей, озлясь, ревет и стонет,

Япония в пучине тонет,

Дерется с гидрой Геркулес.

(Сумароков. Ода II вздорная)

В жанровой системе литературы классицизма особое место занимала ироикомическая поэма – пародия на эпическую поэму (самый «высокий» классицистический жанр). В русской литературе самой известной ироикомической поэмой является Елисей, или раздраженный Вакх (1771), в которой Вакх, намереваясь вести борьбу с торговцами спиртным, заламывающими немыслимые цены, выбирает извозчика Елисея себе в помощники. Появление Вакха на Олимпе представляет яркий пример травестии: вот как изображен верховный бог Зевс и его жена богиня Юнона:

Владетель горних мест, межоблачных зыбей

Заснул и подпустил Юноне голубей,

От коих мать богов свой нос отворотила

И речью таковой над мужем подшутила,

Возведши на него сперва умильный взгляд:

«Или и боги так, как смертные шалят?

Знать, слишком, батька мой, нектарца ты искушал?»

Грубоватый юмор приведенных стихов только подчеркивает пародическую изобретательность автора: он снижает непременный атрибут Юноны, голубей, обыгрывая сленговое выражение «пускать голубей» (выпускать газы).

Наиболее авторитетный жанр эпохи романтизма – элегия – пародировался самими же творцами этого жанра. В романе А.С.Пушкина Евгений Онегин (1823–1830) Владимир Ленский, проникнутый романтической серьезностью, пишет элегию, которая является нагромождением жанровых клише: «златые дни», «глубокая мгла» и т.д. «Двойное авторство» элегии придает ей пародийное звучание. Сравним пушкинскую элегию 1920 и стихи Ленского.

Мне вас не жаль, года весны моей,

Протекшие в мечтах любви напрасной,–

Мне вас не жаль, о таинства ночей,

Воспетые цевницей сладострастной:

Мне вас не жаль, неверные друзья

Венки пиров и чаши круговые,–

Задумчивый, забав чуждаюсь я.

Но где же вы, минуты умиленья,

Младых надежд, сердечной тишины?

Где прежний жар и слезы вдохновенья?

Придите вновь, года моей весны!

(Элегия)

Куда, куда вы удалились,

Весны моей златые дни?

Что день грядущий мне готовит?

Его мой взор напрасно ловит

В глубокой мгле таится он.

Нет нужды; прав судьбы закон.

Паду ли я, стрелой пронзенный,

Иль мимо пролетит она,

Все благо: бдения и сна

Приходит час определенный;

Благословен и день забот,

Благословен и тьмы приход!

(Евгений Онегин, глава 6 строфа 21)

Создатели русского реалистического романа девятнадцатого века охотно прибегали к пародии в литературно-полемических целях. Ф.М.Достоевский в своем романе Бесы (1871–1872) спародировал «фенологическую» точность описаний прозы Тургенева и изощренную нюансировку воспринимающего сознания рассказчика:

«Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого, конечно, никто никогда не примечал из смертных, то есть и все видели, но не умели приметить, а «вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную вещь». Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь оранжевого цвета»

Сам же Достоевский стал объектом пародии Марка Алданова в его романе Истоки (1942–1946). Алданов спародировал в пересказе своего героя, либерального профессора, пристрастие Достоевского к парадоксальным траги-фарсовым ситуациям и к экстремальным проявлениям человеческой души:

«Вдруг к какой-нибудь этакой блуднице нагрянет в дом сразу человек тридцать, и князь при тридцати непрошеных гостях сделает предложение, а блудница тут же бросит в камин сто тысяч рублей и велит корыстолюбцу их вытащить и взять себе, а когда корыстолюбец откажется, подарит ему эти сто тысяч, а он их из гордости вернет. Или ввалится в дом шайка радикалов, чтобы шантажировать, тоже при толпе гостей, хорошего, ни в чем неповинного человека уже напечатанной ими о нем пасквильной статьей, а он, по своей доброте, даст шайке десять тысяч, а главный шантажист сначала скажет, что мало, а потом по гордости от всего откажется, и тут же с шантажистами и с гостями начнется разговор о Христе и о частных интимных делах, причем все у всех будут читать в душе как в открытой книге и потом исступленно с ненавистью друг на друга завопят... Это уж у него непременно: люди говорят о божественном и подслушивают у чужих дверей».

Философ и поэт девятнадцатого века В.С.Соловьев в 1894 и 1895 откликнулся едкими полемическими рецензиями на выход трех сборников Русские символисты. Эти рецензии могут рассматриваться и как пародия, и как блестящие стилизация-подражание темному метафорическому языку символистов. В очередной раз кольнув символистов указанием на бессмысленность их стихов, В.С.Соловьев завершает свою третью рецензию издевательским анализом моностиха Брюсова и двумя пародиями на перевод стихотворения М.Метерлинка (прозаической и поэтической):

«Должно заметить, что одно стихотворение в этом сборнике имеет несомненный и ясный смысл. Оно очень коротко – всего одна строчка:

О, закрой свои бледные ноги.

Для полной ясности следовало бы, пожалуй, прибавить: «ибо иначе простудишься», но и без этого совет г.Брюсова, обращенный, очевидно, к особе, страдающей малокровием, есть самое осмысленное произведение всей символической литературы, не только русской, но и иностранной. Из образчиков этой последней, переведенных в настоящем выпуске, заслуживает внимания следующий шедевр знаменитого Метерлинка:

Моя душа больна весь день,

Моя душа больна прощаньем,

Моя душа в борьбе с молчаньем,

Глаза мои встречают тень.

И под кнутом воспоминанья

Я вижу призраки охот.

Полузабытый след ведет

Собак секретного желанья.

Во глубь забывчивых лесов

Лиловых грез несутся своры,

И стрелы желтые – укоры –

Казнят оленей лживых снов.

Увы, увы! везде желанья,

Везде вернувшиеся сны,

И слишком синее дыханье...

На сердце меркнет лик луны.

Быть может, у иного строгого читателя уже давно «залаяла в сердце собака секретного желанья», – именно того желанья, чтобы авторы и переводчики таких стихотворений писали впредь не только «под кнутом воспоминания», а и «под воспоминанием кнута»... Но моя собственная критическая свора отличается более «резвостью», чем «злобностью», и «синее дыханье» символистов вызвало во мне только оранжевую охоту к лиловому сочинению желтых стихов, а пестрый павлин тщеславия побуждает меня поделиться с публикою тремя образчиками моего гри-де-перлевого, вер-де-мерного и фель-мортного вдохновения. [...]

На небесах горят паникадила,

А снизу – тьма.

Ходила ты к нему иль не ходила?

Скажи сама!

Но не дразни гиену подозренья,

Мышей тоски!

Не то, смотри, как леопарды мщенья

Острят клыки!

И не зови сову благоразумья

Ты в эту ночь!

Ослы терпенья и слоны раздумья

Бежали прочь.

Своей судьбы родила крокодила

Ты здесь сама.

Пусть в небесах горят паникадила,

В могиле – тьма».

Процитировав стихотворение Метерлинка и выделив в нем наиболее абсурдные, с его точки зрения, строки, В.С.Соловьев сначала как будто анализирует предложенный текст, но на самом деле пародирует его прозаическими средствами. После этого он дает уже стихотворную пародию на «невразумительную», по его мнению, стилистику символистов.

В 20 в., чрезвычайно богатом на различные литературные направления, течения и школы, пародия, можно сказать, переживает период расцвета. Соловьевские пародии открывают собой длинную череду литературных пародий, которыми обменивались литературные партии и группировки.

Писательнице Тэффи (псевдоним Н.А.Бучинской) приписывали пародию 1913 на «эгофутуристический» стиль И.Северянина. Пародия представляет собой «перевод» знаменитой строфы А.С.Пушкина на вычурный, жеманный «офранцуженный» язык Северянина. Сравним:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя

На дровнях обновляет путь;

Его лошадка снег почуя,

Плетется рысью как-нибудь;

Бразды пушистые взрывая,

Летит кибитка удалая;

Ямщик сидит на облучке

В тулупе, в красном кушаке.

Вот бегает дворовый мальчик,

В салазки жучку посадив,

Себя в коня преобразив;

Шалун уж заморозил пальчик:

Ему и больно и смешно,

А мать грозит ему в окно...

(Евгений Онегин, глава 5, строфа 2)

Зима! Пейзанин, экстазуя,

Ренувелирует шоссе,

И лошадь, снежность ренифлуя,

Ягуарный делает эссе.

Пропеллером лансуя в'али,

Снегомобиль рекордит дали,

Шофер рулит; он весь в бандо,

В люнетках, маске и манто.

Гарсонит мальчик в акведуке:

Он усалазил пса на ски,

Мотором ставши от тоски,

Уж отжелировал он руки.

Ему суфрантный амюзман,

Вдали ж фенетрится маман.

Пародия строится здесь как с помощью простого транслитерирования французских слов: «renouveler» – обновлять, «renifler» – втягивать носом, «ski» – лыжи, «geler» – мерзнуть, «souffrir» – страдать, «amusement» – развлечение, так и с помощью сложных стилистических фигур: плеоназма «гарсонит мальчик» («garçon» – мальчик), эллипсиса (вместо русского «мать грозит ему в окно» – окказиональный глагол фенетрится (от «fenêtre» – окно).

Широко распространенный в «крестьянской», «региональной» прозе 1920-х годов стиль, злоупотребляющий диалектными словами и напевно-сказовой интонацией, был спародирован И.Ильфом и Е.Петровым в романе Золотой теленок (1931). Сравним:

«Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом наливная рожь, посерели широкоперые овсы... и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян» (В.Ряховский. Золотое дно, 1929).

«Инда взапрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло лучи по белу светушку. Понюхал старик Рамуальдыч свою портянку и аж заколдобился...» (И.Ильф, Е.Петров. Золотой теленок).

В советский период широкую известность получили пародии А.Иванова – ведущего телепередачи Вокруг смеха. Не остались без внимания пародиста попытки поэта В.Цыбина изобразить лепечущий язык влюбленного с помощью нагнетания уменьшительно-ласкательных суффиксов.

Я слышу, как под кофточкой иглятся

Соски твои – брусничинки мои,

ты властна надо мною и невластна,

и вновь сухи раскосинки твои...

(В.Цыбин)

Ты вся с такой изюминкой, с грустинкой,

с лукавинкой в раскосинках сухих,

что сам собою нежный стих с лиринкой

слагаться стал в извилинках моих (...)

Писал я с бесрассудинкой поэта,

возникла опасенка уж потом:

вдруг скажут: уж не клюквинка ли это

с изрядною развесинкой притом?

(А.Иванов)